[malinkami]

мне еще полчаса быть на работе, поэтому я пришла сюда.
мои обеденные чтения "Хроник" Боба Диалана закончились. это было прекрасно. что бы найти еще такое? хочу второй том. быстрее. но, возможно, его и не будет.

я очень много копировала цитат. я не знаю, в них нет ничего нового. я все знаю. все переживала и очень рада, что нашла себя в книге. Боб Дилан - это не "кто-то другой".

Одно дело — бояться, если кто-то наставил на тебя ружье, и совсем другое — бояться того, что не вполне реально.

Я обычно открывал какую-нибудь книгу посередине, прочитывал несколько страниц и, если мне нравилось, возвращался к началу.

Достоевский тоже прожил тягостную и трудную жизнь. Царь отправил его на каторгу в Сибирь в 1849 году. Достоевского обвиняли в том, что он сочинял социалистическую пропаганду. В конечном итоге его помиловали, и он вынужден был писать, чтобы от него отстали кредиторы. Совсем как я в начале 70-х — записывал альбомы, чтобы отстали мои.

Было много препон и долгих ожиданий, мало признания, мало ободрения, но порой довольно и того, что кто-то неожиданно подмигнет или кивнет — и скука невнятного существования разнообразится.

Книга Клаузевица казалась мне устаревшей, но в ней было много реального, и, читая ее, ты многое понимал про обычную жизнь и давление окружающей среды. Когда он утверждает, что политика заняла место морали, а политика — это грубая сила, он не играет. Этому нельзя не поверить. Поступай так, как тебе говорят, кем бы ты ни был. Подчиняйся, или сдохнешь. Не мели мне этой чепухи про надежду, не вешай насчет праведности. Нечего тут передо мной выплясывать, что Бог, дескать, с нами, что Господь нас поддерживает. Смотрим на вещи реально. Нет никакого морального порядка. О нем можно забыть. Мораль не имеет ничего общего с политикой.

Через что здесь переступать? Либо сверху, либо снизу. Так устроен мир, и его ничто не изменит. Это безумный, запутанный мир, и смотреть ему нужно прямо в глаза. Клаузевиц в каком-то смысле — пророк. Этого можешь и не осознавать, но кое-что в его книге мозги прочищает. Если считаешь себя мечтателем, Клаузевиц — как раз для тебя: ты поймешь, что мечтать даже не способен. После него поневоле перестанешь воспринимать собственные мысли чересчур всерьез.

Не могу сказать, когда мне впервые пришло в голову писать свои песни. Мне
бы ни за что на свете не сочинить ничего похожего на тексты народных песен,
которые я пел, чтобы высказать то, что думаю насчет мира вокруг. Наверное, такое
приходит постепенно. Тут не проснешься однажды утром и не решишь, что должен
писать песни, — особенно если ты сам певец, у которого их и так много, и с каждым
днем учишь их все больше. Однажды, конечно, случится что-нибудь преобразовать
— то, что существует, в то, чего еще нет. С этого все и начнется. Иногда хочется все
делать по-своему — самому посмотреть, что таится за пологом тумана. Нет, вовсе не
видно, как песни приближаются, их не приглашаешь зайти. Так легко никогда не
бывает. Хочется писать песни, которые будут больше жизни. Хочется сказать что-то
о тех странных вещах, которые происходили с тобой, и ты их видел. Тут надо знать и
понимать что-то, а затем выходить за пределы речи. От точности, с которой старики
придумывали свои песни, бежали мурашки по коже, это не пустяк. Иногда слышишь
песню, и разум твой скачет вперед. Видишь похожее в том, как сам обо всяком думал. 41
Я никогда не рассматривал песни как «хорошие» или «плохие» — для меня
существовали только разновидности хороших.

Если я и строил себе
какую-то новую жизнь для жизни, сейчас так не казалось. Да и не то чтобы я свернул,
как одеяло, какую-то старую. Хотелось мне одного — понять какие-то вещи, а потом
от них освободиться. Мне нужно было выучиться спрессовывать эти вещи, эти идеи.
Они были слишком велики, неохватны одним взглядом, как те книги в библиотеке,
как все, что лежало здесь на столах. Если поймешь правильно, сможешь вместить все
в один абзац или один куплет.
Иногда знаешь, что все должно измениться, наверняка изменится, но ты это
лишь чувствуешь, будто в той песне Сэма Кука, «Перемены придут» [Change is Gonna
Come], — но ты не знаешь этого наверняка. Грядущее предвещается чем-то мелким,
но ты его можешь и не признать. А затем случается что-то мгновенное, и ты уже в
другом мире, прыгаешь в неведомое, инстинктивно его понимаешь — и ты свободен.
Не нужно задавать вопросы, ты уже знаешь счет. Похоже, когда такое бывает, оно
происходит быстро, как по волшебству, хотя на самом деле это не так. Совсем не
похоже на какой-то тупой «бум» — и момент настал: глаза у тебя не распахиваются,
и ты вдруг не становишься проворным и в чем-то уверенным. Все намного
размереннее. Скорее так — ты себе работал при свете дня, а потом вдруг стал
замечать, что темнеет раньше и совершенно безразлично, где ты находишься, все
равно толку никакого. Рефлективная такая штука. Перед тобой поднимают зеркало,
отпирают двери — рывком распахивают их, и тебя впихивают внутрь. Вот тогда твоя
голова оказывается где-то в другом месте. Иногда для того, чтобы ты это осознал,
требуется некто особенный.

Мне сцена вообще всегда нравилась, а театральная — еще
сильнее. Театр казался высочайшим из ремесел. Какой бы ни была среда — бальный
зал или мостовая, грязь на сельской дороге, — действие всегда происходило в вечном
«сейчас».

Я сочинил и записал столько песен, но играл очень немногие. Наверное,
удавалось исполнять штук двадцать. Остальные были слишком зашифрованными,
слишком темными в своем посыле, и я уже был не в состоянии сделать с ними ничего
радикально творческого. Как будто таскаю с собой тяжелый пакет гнилого мяса. Я не
понимал, откуда они взялись. Сияние потухло, спичка догорела до конца. Я просто
делал вид, что двигаюсь. Как я ни старался, мотор не заводился.

Бывает, люди как-то вроде бы гаснут, но когда они уходят по-
настоящему, такое ощущение, что не гасли вообще.

Однажды вечером у нас ужинал с друзьями Боно, певец из «Ю2». Рядом с Боно
— это как есть в вагоне-ресторане: как будто движешься, куда-то едешь. У Боно душа
древнего поэта, и с ним нужно быть очень осторожным. Реветь он умеет так, что
земля трясется. Кроме того, он кухонный философ. С собой он привез ящик
«Гиннесса». Мы говорили о таких вещах, которые обсуждаешь на зимовке, — о
Джеке Керуаке, в частности. Боно неплохо знает произведения Керуака, который
воспевал маленькие американские городки, вроде Траки, Фарго, Бютта и Мадоры,
такие места, о которых большинство американцев слыхом не слыхивали. Смешно —
Боно о Керуаке вообще знает больше многих американцев. Боно говорит такие вещи,
которые кого угодно поколеблют. Он как тот парень в старом кино — голыми руками
избивает стукача и выжимает из него признание. Если бы он приехал в Америку в
первой половине века, он бы стал копом. Похоже, он много чего знает об Америке, а
то, чего не знает, ему любопытно.

Я посмотрел в меню, потом перевел взгляд на жену. Я всегда любил в ней вот
что: она никогда не считала, что за ее счастье отвечает кто-то. Я или кто-нибудь еще.
В ней всегда было ее собственное встроенное счастье. Я ценил ее мнение и доверял
ей.

Тут никакого
равенства нету. Некоторые из нас — особенные. Некоторые — нет. Некоторые круче
и хитрее остальных, некоторые слабее и не такие мудрые. Что тут поделаешь? Таким
уродился. Из некоторых тут получаются лучшие врачи, а из некоторых — лучшие
жертвы. Некоторые тут — лучшие мыслители. Из некоторых тут выходят лучшие
механики и лучшие правители. Тут нет плотника лучше меня, а юрист из меня
никакой. В законе я ни шиша не понимаю. Мы даже в роду своем не равные,
некоторые — наверху, а некоторые — внизу. — Он умолк и подобрал промасленную
тряпку. — Я думаю, все хорошее в мире, наверно, уже сделано.

На «Сан Рекордз»
артисты пели не за страх, а за совесть и звучали при этом так, словно родом были из
самого загадочного места на планете. Им не отдали должное. Они были так сильны,
что на стену лезть хотелось. А если вы уходили и бросали на них последний взгляд,
запросто можно было обратиться в камень. Записи Джонни Кэша тут не исключение,
но от них не этого ждешь. Джонни отнюдь не вопил пронзительно — с него
осыпались десять тысяч лет культуры. Он будто пещерный человек. Звук у него
такой, будто он на самом краю пламени, или в глубоких снегах, или в призрачном
лесу, хладнокровие сознательной очевидной силы, рукоятку до упора, от опасности
аж звенит. «Я пристально слежу за этим своим сердцем». Вот уж точно. Я повторял
себе эти строки, должно быть, миллион раз. Голос у Джонни был настолько велик,
что от него весь мир становился меньше; необычайно низкий — темный, рокочущий,
и правая рука ему под стать: пульсирующий ритм и щелчки каденций. Его слова
норма права, подкрепленного божьей властью. Когда я много лет назад впервые
услышал «Я иду по грани», мне будто голос прозвучал: «Что ты здесь делаешь,
мальчик?» И я уже старался не зажмуриваться.

— Помни, Роберт, в жизни всякое бывает. Если даже у тебя нет всего, что
хочешь, будь благодарен за то, чего у тебя нет из того, чего ты не хочешь.