i've got vodka in my blood, so I dance with brown bears and my soul is torn apart
просто я никогда не смогу вырвать из памяти, как шла 19 февраля в шесть утра в универ, а в плеере играла "море". ни-ког-да. пусть эти же ощущения уже не пережить, но я их запомнила. и сохранила.
i've got vodka in my blood, so I dance with brown bears and my soul is torn apart
самая счастливая за сегодня новость - он к нам вновь едет. 4 ноября. боже, ноябрь-ноябрь, ну, как ты прекрасен. меня же разорвет на кусочки. ну, кааак, кааак
нет, ну, вы понимаете...
я не знаю не лжи, не сомнения, я душа в бесполезной сути
. мне даже о 1 сентября расхотелось писать. но я, похоже, реально скучала по тому, что у нас есть.
i've got vodka in my blood, so I dance with brown bears and my soul is torn apart
встретилась сегодня с девчонками и поняла, что так отвыкла от универа. во-об-ще. но вновь, как по волне, влилась в этот наш мелкий филиал ада))) завтра первый день, боже, дай нам сил
i've got vodka in my blood, so I dance with brown bears and my soul is torn apart
нам не хватило. ( ПОТОМУ ЧТОДаррена было слишком, слишком мало НО
ДА *машет помпонами* спасибо за то, что вы хотя бы его вернули. теперь я не могу смотреть на ханну/калеб вообще
потому что
- Я думала, детектив Уайлден был уволен. - Его работа была приостановлена из-за его поступков, но он был восстановлен в должности главного офицера в этом расследовании. - Как это могло случиться? - У него есть доказательства в поддержку своих утверждений. - И значимые, или вас бы здесь не было.
каких поступков??? сукин сын)))
его вообще со всем можно шиппить))) я так рада, так рада)) жду октябрьской серии, а там уж и до зимы не долго ждать. эх.
i've got vodka in my blood, so I dance with brown bears and my soul is torn apart
Задрот.Ру, как вы понимаете, процветает))) Что ж... я дочитала и опять почувствовала одновременно офигенное вдохновение, облегчение и тонну мыслей о том, как дальше жить. Привязываться к книгам уже вошло в привычку? Надоело ко всему привязываться. Не хочу. Не хочу.
- Не хочу.
Мне бы очень хотелось, чтобы книга не кончалась. Я бы прочитала еще раз. Сейчас, штудируя все закладки, которые делала при прочтении, поняла, что некоторые места даже выучила бы наизусть. Ну, что мне делать? Я самый настоящий псих. А вообще мне в Питере один волшебник сказал, чтобы я читала поменьше Достоевского. Ха. Разве это возможно человеку, который после ночной пьянки потащит сонных друзей во второй раз в музей Достоевского? Ха. Ха. Ха.
О главном расскажут цитаты. Так что, я как всегда о героях больше. Три, понимаете, три любимых героя: Шатов, Кириллов и Ставрогин. Интересно, кто-нибудь догадается, что с ними стало? Я на полном серьезе об стену билась, когда все же Шатова завели в тот парк, когда Кириллов остался один в доме, когда Ставрогин оставил открытую дверь на чердак... Они были самые живые. И вот какие-то вдохновляющие. Все главы, все монологи, - читалось на одном дыхании. Как это бывает редко - сопереживать герою. Думать, что это ты покинул какое-то тайное сообщество и бунтуешь, или решился на самоубийство, или запутался в жизни и своих внутренних бесах настолько, что не можешь прийти к гармонии, постоянно предоставляя этим демонам сжирать себя и любимых людей.
И еще. Я столько смертей еще у Достоевского не встречала. Очень мрачное произведение. Пугающее. Отчаянное. И как-то страшно, что он написал это в 19 веке. А что произошло в 20? Теория Шигалева чуть не взяла верх. И от этого действительно жутко.
Ну, и, самое-самоеЖуткий Кармазинов, показанный одним из самых гнилых людей того времени:
«Интересуйтесь мною, смотрите, каков я был в эти минуты. Зачем вам это море, буря, скалы, разбитые щепки корабля? Я ведь достаточно описал вам все это моим могучим пером. Чего вы смотрите на эту утопленницу с мертвым ребенком в мертвых руках? Смотрите лучше на меня, как я не вынес этого зрелища и от него отвернулся. Вот я стал спиной; вот я в ужасе и не в силах оглянуться назад; я жмурю глаза - не правда ли, как это интересно?»
Теория Кириллова:
«- Что же удерживает людей, по-вашему, от самоубийства? - спросил я. Он рассеянно посмотрел, как бы припоминая, об чем мы говорили. - Я... я еще мало знаю... два предрассудка удерживают, две вещи; только две; одна очень маленькая, другая очень большая. Но и маленькая тоже очень большая. - Какая же маленькая-то? - Боль. - Боль? Неужто это так важно... в этом случае? - Самое первое. Есть два рода: те которые убивают себя или с большой грусти, или со злости, или сумасшедшие, или там все равно... те вдруг. Те мало о боли думают, а вдруг. А которые с рассудка - те много думают. - Да разве есть такие, что с рассудка? - Очень много. Если б предрассудка не было, было бы больше; очень много; все.»
«Вся свобода будет тогда, когда будет все равно жить или не жить. Вот всему цель.»
«- Стало быть, тот бог есть же, по-вашему? - Его нет, но он есть. В камне боли нет, но в страхе от камня есть боль. Бог есть боль страха смерти. Кто победит боль и страх, тот сам станет бог. Тогда новая жизнь, тогда новый человек, все новое... Тогда историю будут делить на две части: от Гориллы до уничтожения бога, и от уничтожения бога до... - До Гориллы? - ...До перемены земли и человека физически. Будет богом человек и переменится физически. И мир переменится, и дела переменятся, и мысли, и все чувства. Как вы думаете, переменится тогда человек физически? - Если будет все равно жить или не жить, то все убьют себя, и вот в чем, может быть, перемена будет. - Это все равно. Обман убьют. Всякий, кто хочет главной свободы, тот должен сметь убить себя. Кто смеет убить себя, тот тайну обмана узнал. Дальше нет свободы; тут все, а дальше нет ничего. Кто смеет убить себя, тот бог. Теперь всякий может сделать, что бога не будет и ничего не будет. Но никто еще ни разу не сделал.»
«- Я, конечно, понимаю застрелиться, - начал опять, несколько нахмурившись Николай Всеволодович, после долгого, трехминутного задумчивого молчания; - я иногда сам представлял, и тут всегда какая-то новая мысль: Если бы сделать злодейство, или, главное, стыд, то-есть позор, только очень подлый и... смешной, так что запомнят люди на тысячу лет и плевать будут тысячу лет, и вдруг мысль: "один удар в висок и ничего не будет". Какое дело тогда до людей, и что они будут плевать тысячу лет, не так ли?»
«- Он придет, и имя ему человекобог. - Богочеловек? - Человекобог, в этом разница.»
Вот-вот:
"Нужно быть действительно великим человеком, чтобы суметь устоять даже против здравого смысла"
Все разговоры Ставрогина с его женщинами разрывают мне сердце. Сукин Сын:
«- Вы за что-то очень сердитесь, уж не боитесь ли, что я вас разлюбил? - Об вас я и совсем не забочусь. Я сама боюсь, чтобы кого очень не разлюбить.»
Очень знакомо и мне:
«- Я начинаю ничего не понимать! - злобно проговорил Ставрогин, - почему все ждут от меня чего-то, чего от других не ждут? К чему мне переносить то, чего никто не переносит, и напрашиваться на бремена, которых никто не может снести?»
«- Я знаю, что в конце концов с вами останусь одна я и... жду того. - А если я в конце концов вас не кликну и убегу от вас? - Этого быть не может, вы кликнете. - Тут много ко мне презрения. - Вы знаете, что не одного презрения. - Стало быть, презренье все-таки есть? - Я не так выразилась. Бог свидетель, я чрезвычайно желала бы, чтобы вы никогда во мне не нуждались.»
Двадцать лет Степан Верховенский и Варвара Петровна имели друг другу мозги, и вот чем можно охарактеризовать их отношения:
«- Вы ужасно любите восклицать, Степан Трофимович. Нынче это совсем не в моде. Они говорят грубо, но просто. Дались вам наши двадцать лет! Двадцать лет обоюдного самолюбия и больше ничего. Каждое письмо ваше ко мне писано не ко мне, а для потомства. Вы стилист, а не друг, а дружба - это только прославленное слово, в сущности: взаимное излияние помой...»
Жуть, самая жуть Петра:
«- Слушайте, мы сначала пустим смуту, - торопился ужасно Верховенский, поминутно схватывая Ставрогина за левый рукав. - Я уже вам говорил: мы проникнем в самый народ. Знаете ли, что мы уж и теперь ужасно сильны? Наши не те только, которые режут и жгут, да делают классические выстрелы или кусаются. Такие только мешают. Я без дисциплины ничего не понимаю. Я ведь мошенник, а не социалист, ха-ха! Слушайте, я их всех сосчитал: учитель, смеющийся с детьми над их богом и над их колыбелью, уже наш. Адвокат, защищающий образованного убийцу тем, что он развитее своих жертв и, чтобы денег добыть, не мог не убить, уже наш. Школьники, убивающие мужика, чтоб испытать ощущение, наши, наши. Присяжные, оправдывающие преступников сплошь, наши. Прокурор, трепещущий в суде, что он недостаточно либерален, наш, наш. Администраторы, литераторы, о, наших много, ужасно много, и сами того не знают! С другой стороны, послушание школьников и дурачков достигло высшей черты; у наставников раздавлен пузырь с желчью; везде тщеславие размеров непомерных, аппетит зверский, неслыханный... Знаете ли, знаете ли, сколько мы одними готовыми идейками возьмем? Я поехал - свирепствовал тезис Littre, что преступление есть помешательство; приезжаю - и уже преступление не помешательство, а именно здравый-то смысл и есть, почти долг, по крайней мере благородный протест. "Ну как развитому убийце не убить, если ему денег надо!" Но это лишь ягодки. Русский бог уже спасовал пред "дешевкой". Народ пьян, матери пьяны, дети пьяны, церкви пусты, а на судах: "двести розог, или тащи ведро". О, дайте, дайте, взрасти поколению. Жаль только, что некогда ждать, а то пусть бы они еще попьянее стали! Ах как жаль, что нет пролетариев! Но будут, будут, к этому идет...»
И очень удивительный персонаж на литературном чтении у губернаторши:
«Маньяк продолжал в восторге. - С тех пор прошло двадцать лет. Университеты открыты и приумножены. Шагистика обратилась в легенду; офицеров недостает до комплекта тысячами. Железные дороги поели все капиталы и облегли Россию как паутиной, так что лет через пятнадцать пожалуй можно будет куда-нибудь и съездить. Мосты горят только изредка, а города сгорают правильно, в установленном порядке по-очереди, в пожарный сезон. На судах Соломоновские приговоры, а присяжные берут взятки единственно лишь в борьбе за существование, когда приходится умирать им с голоду. Крепостные на воле и лупят друг друга розгачами вместо прежних помещиков. Моря и океаны водки испиваются на помощь бюджету, а в Новгороде, напротив древней и бесполезной Софии - торжественно воздвигнут бронзовый колоссальный шар на память тысячелетию уже минувшего беспорядка и бестолковщины. Европа хмурится и вновь начинает беспокоиться... Пятнадцать лет реформ! А между тем никогда Россия, даже в самые карикатурные эпохи своей бестолковщины, не доходила...»
Невыносимо:
«- Твои слова, этот смех, вот уже час, насылают на меня холод ужаса. Это "счастье", о котором ты так неистово говоришь, стоит мне... всего. Разве я могу теперь потерять тебя? Клянусь, я любил тебя вчера меньше. Зачем же ты у меня все отнимаешь сегодня? Знаешь ли ты, чего она стоила мне, эта новая надежда? Я жизнью за нее заплатил. - Своею или чужой?»
«- Тут нет ничего, что может растерзать ваше самолюбие, и все совершенная правда. Началось с красивого мгновения, которого я не вынесла. Третьего дня, когда я вас всенародно "обидела", а вы мне ответили таким рыцарем, я приехала домой и тотчас догадалась, что вы потому от меня бегали, что женаты, а вовсе не из презрения ко мне, чего я в качестве светской барышни всего более опасалась. Я поняла, что меня же вы, безрассудную, берегли убегая. Видите, как я ценю ваше великодушие. Тут подскочил Петр Степанович и тотчас же мне все объяснил. Он мне открыл, что вас колеблет великая мысль, пред которою мы оба с ним совершенно ничто, но что я все-таки у вас поперек дороги. Он и себя тут причел; он непременно хотел втроем и говорил префантастические вещи, про ладью и про кленовые весла из какой-то русской песни. Я его похвалила, сказала ему, что он поэт, и он принял за самую неразменную монету. А так как я и без того давно знала, что меня всего на один миг только хватит, то взяла и решилась. Ну вот и все, и довольно, и пожалуста больше без объяснений. Пожалуй еще поссоримся. Никого не бойтесь, я все на себя беру. Я дурная, капризная, я оперною ладьей соблазнилась, я барышня... А знаете, я все-таки думала, что вы ужасно как меня любите. Не презирайте дуру и не смейтесь за эту слезинку, что сейчас упала. Я ужасно люблю плакать "себя жалеючи". Ну, довольно, довольно. Я ни на что не способна, и вы ни на что не способны; два щелчка с обеих сторон, тем и утешимся. По крайней мере самолюбие не страдает.»
«Мне всегда казалось, что вы заведете меня в какое-нибудь место, где живет огромный злой паук в человеческий рост, и мы там всю жизнь будем на него глядеть и его бояться. В том и пройдет наша взаимная любовь.»
Вот так:
«Если б он встретился с каким-нибудь преждевременно развращенным монстром, и тот под каким-нибудь социально-романическим предлогом подбил его основать разбойничью шайку, и для пробы велел убить и ограбить первого встречного мужика, то он непременно бы пошел и послушался.»
«- Сколько я понял, да и нельзя не понять, вы сами, в начале и потом еще раз, весьма красноречиво, - хотя и слишком теоретически, - развивали картину России, покрытой бесконечною сетью узлов. С своей стороны каждая из действующих кучек, делая прозелитов и распространяясь боковыми отделениями в бесконечность, имеет в задаче систематическою обличительною пропагандой беспрерывно ронять значение местной власти, произвести в селениях недоумение, зародить цинизм и скандалы, полное безверие во что бы то ни было, жажду лучшего и, наконец, действуя пожарами, как средством народным по преимуществу, ввергнуть страну, в предписанный момент, если надо, даже в отчаяние. Ваши ли это слова, которые я старался припомнить буквально? Ваша ли это программа действий, сообщенная вами в качестве уполномоченного из центрального, но совершенно неизвестного нам до сих пор и почти фантастического для нас комитета?»
И как его можно не любить???
«- Marie, Marie, - в умилении обратился к ней Шатов, - о Marie! Если б ты знала, сколько в эти три года прошло и проехало! Я слышал потом, что ты будто бы презирала меня за перемену убеждений. Кого ж я бросил? Врагов живой жизни, устарелых либералишек, боящихся собственной независимости; лакеев мысли, врагов личности и свободы, дряхлых проповедников мертвечины и тухлятины! Что у них: старчество, золотая средина, самая мещанская, подлая бездарность, завистливое равенство, равенство без собственного достоинства, равенство, как сознает его лакей или как сознавал француз 93 года... А главное, везде мерзавцы, мерзавцы и мерзавцы!»
Террор:
«Весь ваш шаг пока в том, чтобы все рушилось: и государство, и его нравственность. Останемся только мы, заранее предназначившие себя для приема власти: умных приобщим к себе, а на глупцах поедем верхом.»
Последний диалог:
«- Наконец-то догадался. Неужели вы до сих пор не понимали, Кириллов, с вашим умом, что все одни и те же, что нет ни лучше, ни хуже, а только умнее и глупее, и что если все подлецы (что впрочем вздор), то стало быть и не должно быть не-подлеца?»
«- Ну, пусть я такой подлец, только в последние минуты не все ли вам это равно, Кириллов? Ну, за что мы ссоримся, скажите пожалуста: вы такой человек, а я такой человек, что ж из этого? И оба вдобавок... - Подлецы. - Да, пожалуй и подлецы. Ведь вы знаете, что это только слова. - Я всю жизнь не хотел, чтоб это только слова. Я потому и жил, что все не хотел. Я и теперь каждый день хочу, чтобы не слова.»
«- Нет, я сам угадал: Ставрогин если верует, то не верует, что он верует. Если же не верует, то не верует, что он не верует.»
«- То-есть вы хотите сказать, что я так низок, что захочу остаться в живых.»
«- Если бог есть, то вся воля его, и из воли его я не могу. Если нет, то вся воля моя, и я обязан заявить своеволие.»
То, что была в эпиграфе и чем кричит всё произведение:
«Тут же на горе паслось большое стадо свиней, и бесы просили его, чтобы позволил им войти в них. Он позволил им. Бесы вышедши из человека вошли в свиней; и бросилось стадо с крутизны в озеро и потонуло. Пастухи, увидя происшедшее, побежали и рассказали в городе и в селениях. И вышли видеть происшедшее, и пришедши к Иисусу нашли человека, из которого вышли бесы, сидящего у ног Иисусовых, одетого и в здравом уме, и ужаснулись. Видевшие же рассказали им как исцелился бесновавшийся».
- Друг мой, - произнес Степан Трофимович в большом волнении, - savez-vous, это чудесное и... необыкновенное место было мне всю жизнь камнем преткновения... dans ce livre... так что я это место еще с детства упомнил. Теперь же мне пришла одна мысль; une comparaison. Мне ужасно много приходит теперь мыслей: видите, это точь-в-точь как наша Россия. Эти бесы, выходящие из больного и входящие в свиней - это все язвы, все миазмы, вся нечистота, все бесы и все бесенята, накопившиеся в великом и милом нашем больном, в нашей России, за века, за века! Oui, cette Russie, que j'aimais toujours. Но великая мысль и великая воля осенят ее свыше, как и того безумного бесноватого, и выйдут все эти бесы, вся нечистота, вся эта мерзость, загноившаяся на поверхности... и сами будут проситься войти в свиней. Да и вошли уже может быть! Это мы, мы и те, и Петруша... et les autres avec lui, и я может быть первый, во главе, и мы бросимся, безумные и взбесившиеся, со скалы в море и все потонем, и туда нам дорога, потому что нас только на это ведь и хватит. Но больной исцелится и "сядет у ног Иисусовых"... и будут все глядеть с изумлением... Милая, vous comprendrez aprиs, а теперь это очень волнует меня... Vous comprendrez aprиs... Nous comprendrons ensemble.»
Хочу, очень хочу это заучить:
«Заношу это именно, чтобы доказать, до какой степени я мог властвовать над моими воспоминаниями, и стал к ним бесчувствен. Я отвергал их все разом в массе, и вся масса послушно исчезала, каждый раз как только я того хотел. Мне всегда было скучно припоминать прошлое и никогда я не мог тосковать о прошлом, как делают почти все, тем более, что оно было мне, как и все мое, ненавистно. »
i've got vodka in my blood, so I dance with brown bears and my soul is torn apart
блин, я теперь не могу шиппить калеб/ханна после того, что узнала про завтрашнюю серию Я НЕ МОГУ это недолговечное счастье закончилось. и пришел апокалебзец. снова.